Дребедень

Я был студент, а он профессор.

Странная это была дружба: днем, как и все, я ходил к нему на лекции, а после них провожал его, и мы выпивали у него дома, среди бесконечных, до потолка, книжных полок, и говорили о том, о чем всю свою жизнь говорят интеллигентные люди — кто прав, Солженицын или Шаламов? А кто милее, западники или славянофилы? А кто выиграл войну, Сталин, русский крестьянин или мороз? А что мы сами стали бы делать в 1917 году? Он был старше меня лет на пятнадцать, но спорить нам это не мешало.

Тем более что самый главный наш спор был такой: любит или не любит?

У профессора была подруга, моя ровесница и однокурсница.

Подруга была девушка нервная. Есть такой тип: длинная и худая, с увлекательными кудрями и театральной истерикой, вся такая внезапная и трагически роковая, то не могу без тебя, то прощай навсегда. И, чтобы уж докрутить переживания до масштабов мелодрамы столетней давности, еще и церковная, из чего следовало, что она грешила и каялась, пылко каялась и сладко грешила. И снова любила. И снова бросала. Профессор рыдал.

И я рыдал вместе с ним.

Как известно, разговоры о любви, и особенно разговоры о любви кого-то одного из любящих с третьими лицами, — это самые долгие, самые мучительные и самые бесполезные разговоры на свете. Даже разговоры о Сталине и 1917-м годе, как ни странно, короче и полезнее. А тут можно вечно ходить по кругу из двух-трех вопросов, решения не имеющих, но и не покидающих бедную голову вообще никогда.

Например, вопрос первый: ох, что же мне с этим делать? Мне так трудно быть с ней, я от нее так устал. Я бросил ее вчера, я бросил ее позавчера, но сегодня она позвонила и попросила встретить ее в метро в 8.30 утра. Она ехала к духовнику, на исповедь. Мы поговорили. Решили расстаться. Я весь день не звоню. И звонить больше не собираюсь. Слушай, а ты сегодня не видел ее случайно?

Или вопрос второй: почему она мне не звонит? Она мне третий день не звонит. Мне кажется, она меня разлюбила. Она вернулась к бывшему мужу. Она меня ненавидит. Да, это бывший муж на нее повлиял, убедил ее меня возненавидеть, а она запросто, она такая. Если она не позвонит завтра, я к ней поеду. Я буду стоять у нее под дверью. Найду ее. Найду ее мужа. Убью ее мужа. Я был на сборах, и я знаю, что в крайнем случае даже я могу убивать. Слушай, а ты мне поможешь?

Ну и вопрос третий. А может быть, нам нужно умереть вместе? Она на днях спасла от самоубийства мужа, отнимала таблетки, вызывала скорую, ужас был, в общем, даже рассказывать не хочу. А сегодня я снимал ее с ограды балкона. Снимал, а сам думал — а вдруг она права? Мы так жить больше не можем, все трое. Мы все хотим умереть. Я и люблю ее, и ненавижу. Она меня любит, но любит и мужа. Я и муж ненавидим друг друга, но уже в чем-то и любим. Так прыгать, глотать или стрелять? А ты не хочешь умереть с нами?

И мы обсуждали все это, а потом обсуждали Сталина и 1917-й, а потом возвращались к таблеткам, свиданиям в утреннем метро, то ли брошенному, то ли не брошенному мужу и ежедневным прощаниям навсегда. А потом я снова ходил к нему на лекции, как обычный студент.

И все бы хорошо, но настал день, когда нервная девушка с увлекательными кудрями сама решила со мной поговорить.

Мы с ней где-то столкнулись. Куда-то зашли. И о чем-то друг другу рассказывали. И — это уж точно — выпили. И выпили слишком много. Наверное, это я выпил слишком много. Хотя, боюсь, она тоже.

А если не ходить вокруг да около, то я с ней переспал. Один раз.

Но, повторяю, она была девушка нервная, и театральные истерики она любила.

А это значит, что когда на другой день я увидел своего профессора, то уже не было смысла даже придумывать что-либо. Он все про нас знал.

И тогда кончились для меня его лекции, кончились наши поздние заседания в его квартире, забитой до потолка книжными полками, кончились бесконечные, как я раньше думал, наши разговоры про западников и славянофилов, про ГУЛаг, революцию и военный мороз.

Я закончился в его жизни, как и он в моей.

Это ведь как бывает — люди легко обсуждают чьи-то прощания, и кидаются ими, отлично зная, что ничего подобного на самом деле не будет, а потом раз! — и что-то кончается навсегда.

Но почему я так с ним поступил? И зачем я вообще это сделал?

Я сам влюбился? Нет, я не влюбился.

Я был не в состоянии сопротивляться физическому влечению, виду ее кудрей? Нет, и это неправда. Та нервная девушка мне не очень нравилась.

Я хотел что-то продемонстрировать, выступить, отомстить, показать что-то ей и ему? Не хотел.

А что же было? А была мелкая, пьяная дребедень.

Я случайно встретился, случайно разговорился, случайно напился, случайно сделал то, для чего в русском языке нету слов, потому что все подходящие слова — неприличные, а все приличные слова — все равно неприличные, но по-другому. И случайно предал человека, которого я любил, странной дружбой с которым гордился, и любовным неприятностям которого сопереживал.

Случайно предал. Так как-то вышло.

Дурацкие, знаете, обстоятельства. Дурь. Дребедень.

И самое скверное, что теперь, через много лет, глядя одновременно на множество грустных историй, и ссор, и обид, и неожиданных расставаний, я знаю, что дребедень — это самая главная, самая важная причина для зла на этом свете.

Есть, может, люди, которых склонило в сторону зла что-то очень серьезное — Сталин с ГУЛагом, война с революцией, неразрешимый спор западников и славянофилов, ревность к бывшему мужу, мороз, наконец.

А у меня все очень просто.

Тут что-то сдуру сказал. Там, задрожав от раздражения, сделал. Здесь выпил. Тут закапризничал. Там приврал. Или не промолчал, когда надо было сидеть и молчать. Испугался. Или не удержался.

Ну, кудри все-таки. Это же мелочи, дребедень.

И всего один раз.