Когда надежды были большими

25-летний юбилей открытия I Съезда народных депутатов СССР (он начался 25 мая 1989 года — ред.) — хороший повод вспомнить, как это было — нарастание демократии, апогей гласности. Вспомнить не умом, вспомнить сердцем, душой, вспомнить «как молоды мы были». Потому что другие воспоминания — «перестройка, гласность, ускорение» уже не имеют ни смысла, ни святости.

Ныне многое уже успело порасти быльем и встроиться в рациональную концепцию планомерного развала Союза.

Но говорить об этой очевидности плачевных и трагических последствий тогдашних романтических наших порывов не хочется.

Мы были молоды (кто-то, подобно мне, и вовсе юн), глупы, но той подростковой, юношеской глупостью, из которой могло вырасти что-то доброе, если бы эта глупость, тот возвышающий обман не обернулся тьмой низких истин. Если бы под руку подвернулся не Тимур и его команда, а какой-нибудь барабанщик со своей нелегкой, но высокой судьбой.

Поэтому мудрые и верные слова о том, что вся эта гласность оказалась дорогой только лишь к обрыву, не могут заглушить шепот сердца, то романтическое дыхание ветра перемен, светлые воспоминания о времени, когда надежды были большими.

В них, в этих воспоминаниях, в том искреннем стремлении к народовластию, приведшему в итоге к переходу на уровень одних лишь деклараций, лекарство от нынешнего цинизма и презрения к святыням «свободы» и «демократии». Ложен был путь, ложны были способы, понимание целей и способов, но сами цели были верны и правильны.

I Съезд народных депутатов и сейчас остается в памяти первой демократической любовью, тем первым ярким опьянением политикой, которое так и не выветрилось по сию пору.

Конечно, мы были разогреты к этому моменту уже «Огоньком» и «Новым миром», прочитали «Детей Арбата» и «Белые одежды». Возвращением к ленинской демократии нас окучивали уже два года как. В общем, все можно было бы списать на идеологию. Но не только. Нельзя отрицать, что тот съезд был настоящим. Это и оставило отпечаток в душе и памяти. Тот, кто пережил те мгновения, кто видел все эти благородные политические жесты Казанника, слышал настойчивый говорок Гаер, тот, по меткому выражению Достоевского, пронесет через всю свою жизнь «неопределенное ощущение той вековечной, священной тоски, которую иная избранная душа, раз познав, уже никогда не променяет потом на дешевое удовлетворение».

Будучи отрицателен по своим результатам, он и в самом деле ошарашивал первым публичным разномыслием. Не книжно-журнальным, к этому мы уже привыкли, а прямоэфирным, открытым и непримиримым. Шиканье, захлопывание, открытые сшибки, коалиции, беспощадная критика и первые альтернативные выборы. Было от чего закружиться голове.

Может быть, все изнутри выглядело иначе, циничнее, чем виделось тогда нам, приникавшим к экранам телевизоров в обеденное время и отлипавшим от них с сожалением лишь далеко за полночь.

В СССР, слава Богу, не было публичной политики как борьбы, как противостояния идеологических противников. Если это все и имелось, то где-то там, наверху. Народ хранился в чистоте, неведении и невинности. Но вот политика выплеснулась наружу, стала публичным делом. Мы увидели страсть, мы увидели ум, волю, оценили захватывающую красоту противостояния. Нас пленила борьба, мы оценили высоту политической схватки, мы были заражены низостью политики. Это было захватывающе, как «Рабыня Изаура», это было глубоко, таинственно и величественно как «Пинк Флойд». Открытые кулачные бои между замшелой партийной верхушкой и отважными, благородными демократами. Интеллигентные Гаер и Оболенский, Казанник и Собчак, Гавриил Попов, Афанасьев, Шмелев — кумиры молодости, великие обольстители. И сам — неодолимый борец, упертая мужицкая сила земли будущий царь Борис — первая и последняя надежда в ряду не прекращающихся и по сию пору надежд на сильного лидера демократической оппозиции.

Невероятное разнообразие человеческих типов, индивидуальностей — вот чем ошеломил тот съезд.

Сколько не критикуют Советский Союз, а ведь было откуда взяться в нем и Ельцину, и Собчаку, и Гаер, и Оболенскому, и Попову, и Афанасьеву, и Казаннику, и многим-многим другим.

Почему повелись мы, почему все это захватило?

Потому что это было живым и искренним, потому что во всем этом было чувство. Правда, не было мысли, не было осторожности, бережности, сознания ценности и значимости того, что имеем.

Это было великое шоу, это был захватывающий фуршет у микрофона, это было великое застолье у телевизора, которое не могло не кончиться великим похмельем. Но в том-то и дело, что даже сейчас, зная о том, чем оно разрешилось, вряд ли бы мы отказались пережить это чувство вновь.

Это была романтика, это была сладкая отрава, — и мы, те, кто помнит, живем воспоминаниями о них до сих пор. Мы помним ту атмосферу естественности, мы ценим ту возможность повернуть дело на правильный лад в открытом споре, свидетелями которой были. И в нас горит то чувство справедливости, которое так умело было на наших глазах поставлено на службу еще большей несправедливости. Мы по-прежнему непримиримы к застою и разложению, которые не изжил, но лишь раздул и развеял еще больше по нашей земле тот мусорный ветер съездовской свободы.

Тогда мы спорили и болтали, глядели без устали в телевизор, зная, что за спиной могучая промышленность, школы и больницы, дороги и аэропорты. Теперь же одна болтовня без той детской безответственности и романтического вызова, болтовня вместо промышленности, школ и больниц. Время перемен сменилось временем подмен. Мы это заметили, но так и не привыкли, потому что верим — будет время и надежды опять станут большими. Такова жизнь.

Фото Бориса Кавашкина /Фотохроника ТАСС/