Вскрытый остров

Подруга привозит оттуда в меру вечерние платья, а я ухватила три шарфа и майку с рыбкой — на работе женщины морщились: тетеха. Мне тоже, как им, казалось, что в Лондон стоит ехать за чем-то классом повыше — островной Европой, светской выправкой, не школьным произношением, прерафаэлитовой рыжиной над бледным невозмутимым лбом.

И когда я, на последний вечер в городе загадав свой любимый аттракцион, забираюсь на второй этаж красного лондонского автобуса, с тем чтобы припасть к облюбованному туристами лобовому стеклу, открывающему бутиковую Оксфорд-стрит в ширину водительского взгляда, и вдруг разочарованно плюхаюсь на третье от окна сиденье — то осознаю, что за неделю тут не поняла главного. Лондон принадлежит им — вот этим, опередившим меня, женщинам, занявшим каждая по сиденью, вообще-то рассчитанному на двоих. Две женщины по виду будто кореянки, у третьей азиатский тюрбан над цыганским лицом, им удобно на передних, просторно занятых сиденьях, и я знаю, что не имею права сетовать на то, что, вместо грамматической музыки годами изучаемой английской речи, покидаю город под громовую беседу на незнакомом языке. Могли бы ведь, думаю несдержанно, сесть друг к дружке поближе, чтобы не кричать, разумнее это и приличнее — видят же они, что никто больше так в автобусе себя не ведет. Мне хочется сделать женщин потише, но та, что с тюрбаном, вдруг, оборачиваясь, повышает голос — и с самых задних сидений ей звучно откликаются на ее наречии. Подружек-то — четыре, им надо поговорить.

Глупо ожидать другого — местненького, английского, когда всю неделю ела корейское и итальянское, а гидом по городу просила быть недавно осевшего в Лондоне русского энциклопедиста — остающегося при этом московским редактором, пражским писателем, латвийским арт-критиком и глобальным музыковедом. Он звал меня подальше от центра, в районы мигрантских кофеен и бутиков сэконд-хэнда, на улицы, куда, смеется, когда-то боялись соваться полицейские, а теперь все путеводители зазывают: район узурпировали креативщики и богема.

Вывалившись из автобуса в местечке под говорящим названием Дальстон, далеко выходящем за пределы стандартной туристической карты, я подумала, почему бы с таким же успехом не проводить экскурсии по моему собственному окраинному району на юге Москвы? Сонно тянулся бетон, катились колясочки, оттягивали руки продукты, указатель вел к курам, которые где-то за углом жарились и не пахли. И московский, и лондонский Дальстон кончается, когда улицы начинают отличаться друг от друга и в автобусном окне принимаются скакать слайды — в центре именитых лондонских районов насовано так, что на карте едва хватает места подписать. За бетонными типовушками окраины вдруг засигналила вывесками улица-барахолка Брик Лейн, а за ней видна уже гигантомания Сити — и всех виднее здание-яйцо, которое здесь принято называть «огурцом». Церковки 17 века у подошв гигантов придется еще поискать.

Это в Париже все ясно — готические храмы за каждым поворотом, лепные мосты, статуи над фонтанами, и даже вывески магазинов подхватывают шлейф французского шика. В Лондоне туристу приходится шмыгать мимо исторических объектов, снимая не достопримечательности — а фишки, не образцы — а вычурности, не стиль — а движуху.

Каток, залитый прямо под крепостными стенами Тауэра. Стеллаж поэтической критики в старинном книжном магазине «Фойлс» на Чаринг Кросс Роуд — такого пока не встретишь в московском «Фаланстере». Ловушка на площади у Букингемского дворца — зевак изолировали металлическими перекрытиями, пока готовится гарцевать караул с оркестром. Мертвая, с обглоданным хвостом белка в Сент-Джеймсском парке — за остальными, серыми, живыми, гоняются прохожие с айфонами. И пусть народ валит толпами в музей лондонских подземелий и к восковой Тюссо, нигде я не испытала такого концентрированного ужаса, как в Кокон-галерее — безлюдном, тихом, многоэтажной спиралью скрученном, компьютеризованном пространстве, вмурованном в Музей истории естествознания и представляющем виртуальную экспозицию о бабочках и пчелках, которую можно пройти только насквозь, полого и медленно снижаясь, с каждым пройденным уровнем паникуя, как клаустрофоб.

Советую потерять что-нибудь в Британском музее, чтобы познакомиться с рыжим работником службы находок, вынесшем мою шапку в запаянном прозрачном пакетике, как следователь в фильмах — вещдок. Шапку мне подарила мама совсем недавно, и я горевала, заполняя форму специального заявления и надеясь, что не сделала орфографической ошибки в английском слове «вязаная», а через два дня в отель позвонили. В Британском музее не только ищут утраченное, но и кормят салатом с креветками и лимонными пирогами в кафешке, устроенной прямо внутри светоносного, растиражированного в снимках крытого двора, рядом с богатыми россыпями шоколадных римских медалей и фартуками в японском стиле. Русские школьницы за моим столиком напористо обсуждают планы на будущее: при коммунизме, мол, ценили честность, а теперь кто бедный — значит, идиот, зато у Тамары Гвердцители есть голос, а у поп-звезды Нюши нету. Девочка-заводила признается, что рожать собирается в тридцать пять. Мне слышно, что мама ей подарила не шапку вязаную, а «ключик от Тиффани», потому что надо покупать либо суперкласс, либо ничего. Этажом выше тему подхватывает группа немолодых русских мужчин, по-хозяйски обступивших выставочный стеллаж: «Вот оно, — говорят друг другу, — скифское золото».

Чествуют же у нас род расстрельных царей выставкой, разъясняющей в картинках, при каком из Романовых в России завелась земляника. Ну а в Лондоне ряженый военнослужащий, ушедший на почетную пенсию — гидом в королевский дворец-каземат Тауэр — по нескольку раз в день веселит туристов байкой о том, как казненному британскому королю опомнившиеся подданные пришивали голову. Прикол, — говорит, — когда туристы уточняют: и долго он после этого правил?

Встав на движущуюся дорожку в одной из башен Тауэра, можно рассмотреть блеск королевского дома — коронационный стеклярус за витринным стеклом, но, соступив на твердый пол, продолжаешь движение вдоль бумажных плакатов и блеклых видеопроекций. Подлинный аристократизм не здесь — видела я его, вытянувшегося в раскрашенных башмаках и слишком правильно, по-деревянному драпированных платьях, в окружении четного числа вассалов, высеченных под копирку, упокоенного подле бывших политических врагов. В гробу, одним словом, видела, в музейных — не фотать — саркофагах Вестминстера.

Выйдя из обители монархической скорби, заворачиваю в лавку прославленного столичного аббатства, чтобы купить набор шоколадок «Генрих VIII и его жены», которых убил.

Вот и благородный, центральный, кирпичик к кирпичику пригнанный, богатый скверами, университетскими корпусами и улицей имени Генделя, туристически любимый мной райончик Блумсбери — сегодня мертвое место. Малообитаемое.

Центр в Лондоне все время смещается, и национальной галереей хочется объявить не помпезный музей на Трафальгарской площади — оба известны еще из школьного топика про «the capital of Britain», — а маленький музей коллекционера Джона Соана. Приходит в голову, что народно-образовательные заведения вроде Национальной галереи создаются именно для того, чтобы научить человека, не сведущего в искусстве, ориентироваться вот в таких домашних собраниях. Музей сэра Джона Соана — истинно дом, без галерейной подсветки, атрибутирующих подписей, веревочек и стеллажей. Древности в этой лавке живые, потому что не примоложенные. Стены до потолка завешаны, ниши заставлены, головы статуй оторваны, носы у голов отбиты, тарелочки и медальоны приколочены, как нашлись — осколками. По мере того как садится солнце, коллекция погружается в комфортный, теплый сумрак, и дождавшись, пока немногочисленные туристы продолжат осмотр, можно задержаться в комнате, где тикают, подщелкивая, часы, и ощутить, навсегда запомнить, каково это — поселиться в большом темном доме, заставленном сокровищами, как дети в доме профессора из «Хроник Нарнии».

Сувенирный прилавок музея наводит на другую волшебную ассоциацию, предлагая кружки и сумки с фирменным фокусом-перевертышем: вид дома снаружи накладывается на вид дома в разрезе, и вывернутое здание до потолков заставленного музея кажется больше себя самого.

Продолжая маршрут наизнанку, бредешь, как галерею, осматривать железнодорожные вокзалы. И не только прославленный Джоан Роулинг Кингс-Кросс, где в открывшемся магазине поттероманов можно распотрошить коробки с волшебными палочками, а неподалеку сфотографироваться с половиной врезавшейся в стену тележки — желательно перед тем обмотаться шарфом гриффиндорцев и лихо взметнуть его, подпрыгивая перед объективом. Музеем медвежонка Паддингтона, героя детских книг — и соответствующей сувенирной лавки, тоже открытой возле железнодорожных касс и эскалаторов, — можно считать вокзал Паддингтон. А в похожем на красный оперный замок вокзале Сент-Панкрас пассажиров встречает огромная туфля-лодочка на шпильке — не сразу удается перевести взгляд выше и осознать, что стоишь у щедро украшенного тематическим барельефом подножия скульптурной группы: целующейся на прощание великанской парочки.

Вокзальную коллекцию арт-объектов я начала бы вот с этого черного силуэта, приклеенного прямо к полу, у прохожих на бегу — знак предупреждает их против превышения скорости, а кажется, что просит не спотыкаться о собственную тень. Лондон — экспозиция указателей, город безостановочно выходит на связь. «Жвачку сюда», — одергивает плакат у входа в аббатство, «Не залезай!» — подписано под городской скульптурой, напоминалку о провале между поездом и платформой наносят даже на подарочные значки, а на дороге, помимо дежурных просьб посмотреть налево-направо, раскатаны воодушевляющие призывы, которые на русский хочется перевести как «смотри в оба» и «полный вперед». Коллекцию венчает инструкция, как кормить королевских птиц, из которой каждый может понять, что не следует «воодушевлять грызунов», вытряхивая крошки на землю. Я об инструкции ничего не знала и отчетливо уяснила, чего стоит прийти в Риджентс-парк раным-рано, подойти к мирно плавающим уткам и лебедям и вдруг увидеть, как перьевой столб поднимается на тебя, окружает с гоготаньем, тянется черными клювами к пустым пальцам: здесь привыкли считать человека знаком немедленной трапезы.

Птичьи заросли и трофейные доспехи аристократов, ложно-египетские залы старинного супермаркета и колониальные тряпки на рынке для туристов — столица островитян, Лондон сам будто отплывает от Британии, и, чтобы задержаться в ней, придется, как у Кэрролла, бежать в два раза быстрее, переместившись на поезде в консервированные города. Например, за 90 и 174 км от Лондона — в средневековый Оксфорд и георгианский Бат.

Университетскому центру Оксфорда теперь принято оказывать почет особого рода — едва дождавшись окончания трапезы в колледже Крайст Чёрч, ворваться в опустевший зал с воплем, здесь ли столовка Гарри Поттера. Зал, как и века назад, не отапливается — в каминах поддельный огонь, а за рядами столов кое-где расставлены электрические обогреватели. О том, что в колледже жил и работал куда более реальный волшебник Чарльз Доджсон, в зале напоминают витражи с белым кроликом, в чьем образе писатель запечатлел вечно опаздывавшего на стынущий обед декана. А вон из того окошка будущий Кэрролл глядел на Алису, раз от разу велевшую принести лестницу к большому дереву, куда сбежала ее кошка, пока кому-то из них троих не стало чеширски смешно. Университетский гид сетует на размокшую грязь дорожек — сегодня никто больше не подошел, и для меня одной он подбирает ключ к калиткам алисьего сада и откидывает перегородку перед профессорским столом в обеденном зале Хогвартса.

На город-тарелку Бат с колокольни батского аббатства я гляжу в чуть расширенной компании — надо же было на последний подъем успеть студенту из Нью-Йорка. Его мечты двинуться из Бата в Азию звучат для меня тривиально после того, как в этом городе я встретила уникального юношу, с которым можно подробно обсудить достоинства Колина Ферта. И ряженый в чулки под бальными штанишками юноша, и ворох портретов Колина Ферта на брелоках и сумках с надписью «ай лав Дарси», и школьницы, фотографирующиеся с чернильными перьями, и личико Лиззи Беннет на двери в женский туалет — вся атрибутика поклонниц экранизаций Джейн Остин собрана в батском центре писательницы, не юной уже девушкой привезенной в Бат — термальный курорт и ярмарку невест. Город легко увидеть ее глазами — застывший во времени, он и по виду как консервы: с вращающимися проездами, круглыми площадями, заворачивающими улицами, и зубчатые крыши невысоких домов в нем изгибаются плавно, как спина отдыхающего дракона. Желтого — в цвет батского камня, будто греющего себя изнутри.

Закатную, закатанную в банки музейных городков Англию сегодня в пору изучать по Роулинг, свалившей отслужившие свое артефакты Европы в подпол к волшебникам. Детям может она еще передать магию мертвой латыни и напугать низверженным за себялюбие эдемским змеем — для взрослых это так же актуально, как толки про мушкетерскую честь. В детскую стоит списать и старую девицу Остин, в чьих романах о счастливо увенчанной любви не так легко сегодня расслышать проповедь христианского смирения.

В старейшей Бодлианской библиотеке в Оксфорде рассказывают, пошучивая, как английский король-реформатор велел сжечь ранее пожертвованные, каждая весом и стоимостью с автомобиль, католические книги, и хранилище полвека простояло пустым. Мне вспомнился этот образ, когда в Лондоне я то и дело натыкалась на пустые храмы — запертые, с не обметенным входом, или открытые только для посетителей музыкальных вечеров, или будто пристроенные к кафе, как подкопченная, еще первое тысячелетие повидавшая церковь Всех Святых у Тауэра. Европейским духом в Лондоне сегодня осенены вокзалы. Но уже и на их лаконичный язык скидок и моментальных операций гости города сетуют, что он сложен, как церковная латынь.

Фото автора