37-й не поминайте всуе

Когда наши публицисты обращаются к некоторым страницам нашей истории, что-то странное происходит в их умах (и душах), некая аберрация. И видится им там не то, что было, а то, что удобно для какого-нибудь публицистического изыска (за которым, впрочем, могут стоять реальные представления о должном). Так, Лев Пирогов в статье о «пресловутом 37-м годе» выражает пожелание в духе 37-го — вычистить отовсюду «политически активную интеллигенцию» (которая и сама не отказалась бы еще от одного 37-го года, но чтобы она чистила тех, кто не с ней). Но не только. «И еще, конечно, коррупционеры. Чтобы путь во власть перестал быть путем к личному благополучию. Идущего на нерест чиновника может остановить только пуля в лоб. Не согласны? А, по-моему, так. Кто там еще? Да много их у нас — достойных нового 37-го года». Смущает его только одно: что «в органах управления новым 37-м» засядут либералы и «изгадят хорошее дело так, что вспоминать стыдно будет». Может, Пирогов так шутит, может, юродствует. Но определяющая его идея видна — 37-й год как хорошее дело.

То же и Алексей Колобродов, хотя и в более смягченном, размытом варианте. Узнав о деле Гайзера, главы Республики Коми, он сгоряча решил, что новый 37-й год уже наступил «…с поправкой, естественно, на масштабы, трубу пониже и пожиже дым. Но вектор, да, похожий, особенно в части вот этой невозможности предсказать „кто следующий“». 37-й он представляет так: «Брали и репрессировали тогда, в основном, „элиты“ (другое дело, что маховик неконтролируемо раскручивался), претендовавшие на свой кусок власти и имевшие ресурс его оттяпать (или уже оттяпавшие). Плюс „бытовое разложение“, пресловутые хищничество и „зажрались“». То есть получается, что в основном всё было справедливо.

Кроме того, Колобродов находит забавным, что «либеральная интеллигенция, клеймящая более полувека репрессии 36−38-го, сегодня преследования чиновников в большинстве одобряет…». И как будто не понимает, что репрессии и уголовное преследование — далеко не одно и то же.

И вот что странно: и Пирогов, и Колобродов люди образованные и всё про нашу историю вроде бы знают. Но почему-то воспринимают (с теми или иными оговорками) этот самый 37-й год как время очищения от скверны, воздаяния за заслуги, даже как некий символ справедливости. И не они одни, конечно.

Так что это был за год такой 37-й, растянувшийся на несколько лет?

…О, год тридцать седьмой, тридцать седьмой!

Арест произойдет сегодня ночью,

Все кем-то преданы сейчас.

А кто

Кем предан понапрасну — я не знаю,

Уж слишком честны, откровенны лица.

Кто на допросе выкрикнул неправду?

Судьба не в счет. Здесь все обречены…

Владимир Луговской. Дорога в горы

Это о том, что чувствовали жившие тогда.

А теперь о том, по каким правилам играло государство со своими гражданами. 37-й год, строго говоря, начался в 34-м, после убийства Кирова. Постановление ЦИК и СНК СССР, принятое в день его гибели, 1 декабря 1934 года, предписывало внести «изменения в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик по расследованию и рассмотрению дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти». Вот эти поправки. Вчитайтесь в них и примерьте на себя или на своих близких:

1. Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней;
2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде;
3. Дела слушать без участия сторон;
4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать;
5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора.

Так это и работало. Потом были учреждены Особые тройки НКВД — орган внесудебного (!) вынесения приговоров, обычно на уровне области. В состав тройки входили: председатель — местный начальник НКВД, члены — местные прокурор и первый секретарь областного, краевого или республиканского комитета ВКП (б) (это к вопросу о местных элитах). «Тройки» рассматривали дела в отсутствии обвиняемых. Для каждого региона устанавливались лимиты по «Первойкатегории» (расстрел), и по «Второй категории» (заключение в лагерь на срок от 8 до 10 лет).

Еще была Военная коллегия Верховного суда СССР, которая рассматривала дела на основании списков, составленных членами Политбюро, — вставит кто-нибудь туда твою фамилию, и все дела. Заседания проходили в течение 10−20 минут, без участия обвинения и защиты. Смертные приговоры не объявлялись, и подсудимые узнавали о своей судьбе только перед казнью.

Дозволялись и даже поощрялись пытки. Известна телеграмма Сталина, посланная 10 января 1939 года партийным органам и органам НКВД, в которой он разъяснял: «…ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод».

О тех, кого брали. Допустим, «элиты», по слову Колобродова, «претендовавшие на свой кусок власти и имевшие ресурс его оттяпать», того и заслуживали (с популистской точки зрения). И чтобы не жалеть, скажем, Ягоду, достаточно вспомнить, что он возглавлял НКВД. А чтобы не жалеть Бухарина, достаточно вспомнить его слова из «Экономики переходного периода»: «…пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человеческого материала капиталистической эпохи». Вот из него и выработали, посредством расстрела…

Ну а жены осуждённых — и из «элиты», и людей обычных, — получавшие от 5 до 8 лет? А дети, попадавшие в спецдетдома «в городах вне Москвы, Ленинграда, Киева, Тифлиса, Минска, приморских городов, приграничных городов».

А репрессии священнослужителей! В 37-м антирелигиозная кампания усилилась, поднялась на новый виток под руководством лично наркома внутренних дел Ежова. Вот лишь несколько примеров из списка его страшных дел. Митрополита Серафима (Чичагова), 81-летнего, тяжелобольного, при аресте пришлось выносить из дома на носилках. Так и расстреляли, неходячего, по приговору Особой тройки НКВД. Такая же «тройка» приговорила к расстрелу о. Павла Фло­ренского, сидевшего в Соловецком лагере особого назначения. В феврале 1937 года арестовали, пытали и расстреляли архи­епископа Новгородского Венедикта (Плотникова) …Были казнены и тысячи священнослужителей других конфессий — католиков, мусульман, иудеев.

А убитые поэты… В июле 1937-го по приговору Военной коллегии Верховного суда СССР в Лефортовской тюрьме был расстрелян Павел Васильев, певец «эпохи побеждающего в человеческой душе коммунизма», как говорил о нём Сергей Клычков. В октябре того же года расстреляли и самого Клычкова. В Томске был расстрелян Николай Клюев — за поэму «Погорельщина» и цикл стихов «Разруха». Еще один крестьянский поэт Пётр Орешин был казнён в марте 1938-го. Погиб в лагпункте Вторая Речка под Владивостоком Осип Мандельштам…

И какая у них — у женщин, детей, батюшек, поэтов — была претензия «на свой кусок власти», какой «ресурс его оттяпать»? И вовсе не «маховик неконтролируемо раскручивался», как полагает Колобродов. Это была система! Система, в которой не было ничего очищающего, ничего справедливого, вообще ничего человеческого. Так и не надо поминать её всуе, ради красного словца. Не надо мерять 37-м годом то, что происходит сейчас. Это, как минимум, нечестно — по отношению к нашей истории и к нашей современности. Да и Путин — не Сталин, а Бортников — не Ежов.