Ренне Герра — известный французский славист, знаток искусства и литературы русской зарубежья. В юные годы судьба свела его с русской эмиграцией. Уроженец солнечного Прованса, француз всю свою жизнь он посвятил спасению и сохранению бесценного наследия Серебряного века: десятков тысяч книг, рукописей, автографов, картин.
О русском языке, русской культуре и Севастополе поговорила с Ренне Герра Корреспондент «СП».
«СП»: — У вас очень интересная история влюбленности в русский язык и русскую культуру. Расскажите, с чего началась любовь?
— Любовь к русскому языку, русской литературе и вообще к русской культуре мне привили белые эмигранты. Я скажу несколько парадоксально и даже немного провокационно, все благодаря Октябрьскому перевороту. Спасибо ему. Представьте себе, я — молодой студент Сорбонны, родом из Ниццы. Я был на третьем курсе, когда впервые в конце оттепели в 1966 году попал сначала в Москву, потом в Ленинград. Нас поселили в роскошную гостиницу, которая сейчас мне была бы не по карману. Я хорошо говорил по-русски, лучше многих моих коллег, поэтому понимал все, что вокруг меня происходит. В Советские годы было много интересного. Я могу так говорить, потом что был в советский период стажером-аспирантом в МГУ. Потом меня выслали отсюда — интересовался тем, что было не положено. Потом я снова получил визу и несколько лет подряд приезжал в Союз в рамках культурного обмена между Францией и Советским союзом.
«СП»: — Вам доводилось бывать в Севастополе или это первый визит?
— В Севастополе я в первый раз. Мечтал об этом 50 лет.
«СП»: — А почему так долго не могли осуществить свою мечту?
— Во-первых, не забывайте, что Севастополь был закрытым городом, тем более для иностранца. Потом в 1988 году мне отказали в визе из-за возвращения на Родину Одоевцевой (русская поэтесса и прозаик — Ирина Одоевцева — Прим. ред.). Были те, кто хотел доказать, но не смог, что будто бы я собирался помешать этому. Ничего подобного. Я был не против, даже за. Она мечтала, чтобы ее печатали здесь. Накануне отъезда мы провели целый вечер. Она не была просоветски настроена. Но тогда Ирина сказала такую фразу: «мне славка нужна, славка». То есть она мечтала об одном: чтобы ее воспоминания напечатали здесь на берегах Невы, что вполне естественно. Первая книга «На берегах Невы» вышла полумиллионным тиражом. Во второй книге «На берегах Сены» она меня увековечила. У нас были очень близкие, дружеские отношения в течение 20 лет. Мы часто встречались, ужинали вместе, я приглашал ее в рестораны. По ее просьбе я был даже ее свидетелем, посаженным отцом на свадьбе. Это все трогательно. И когда мы расстались, она меня благословила, хотя не была человеком церковным, и сказала спасибо за все то, что она считала, я для нее сделал. А я поблагодарил ее за то, что она меня увековечила в русской литературе и посвятила мне много стихотворений, хотя я не просил об этом. Очень хорошо, что Ирина смогла уехать, ведь она очень волновалась и боялась, было неизвестно, куда она попадет.
«СП»: — В одном из интервью, вы сказали, что пережили внутреннюю трагедию, когда первый раз приехали в СССР и поняли, что той самой русской культуры уже нет. Вы много слышали о Севастополе и даже сказали, что мечтали приехать в город. У вас сейчас нет такого же разочарования?
— Абсолютно нет, я бы даже сказал, что это превышает все мои надежды. Я здесь уже третий день, много чего увидел, не все конечно, ведь нельзя объять необъятное. Но, понимаете, здесь есть много общего с моим краем, с югом. Природа здесь уникальна. Я успел побывать в Бахчисарае, я был потрясен, мне понравились ваши скалы. У нас такого нет, хотя природа очень похожа. Крым — это отдельная тема. Я мечтаю попасть в Коктебель. Я столько о нем слышал от живых свидетелей той эпохи, и у меня есть картины — пейзажи и акварели Волошина.
«СП»: — Вы как-то сказали, что ваша любовь на стороне «изгоев» и «побежденных». Именно из Севастополя уходила последняя русская эскадра, по сути, та самая дореволюционная Россия — Россия Бунина и Зайцева, до последнего держалась здесь и ушла с последним кораблем.
— Это трагедия, конечно, что эти великие люди были вынуждены уехать, покинуть Родину. И они до конца это переживали. Они расстались с Россией, только о ней и думали. Это даже усугубило их привязанность к России. Они не стали французами. И я этому свидетель.
«СП»: — Вы часто бываете в России? Какие места выбираете для своих путешествий?
— Я обожаю глубинку. Лишь бы был повод, не люблю приезжать просто так. Я туризмом никогда не занимаюсь в России. Здесь я не считаю себя туристом. Я отчасти у себя дома, без ложной скромности, я уже несколько десятилетий служу русской культуре, поэтому и в Севастополь приехал с волнением.
«СП»: — Вопрос о людях. Вы успели пообщаться с местными жителями? Что они рассказали о современном городе?
— Мало. Я общался больше с интеллигенцией.
«СП»: — Вы называете себя собирателем и не принимаете слово «коллекционер». Для вас важна принадлежность к русской профессии, к профессии с русским корнем?
— Во-первых, я ничего не имею против коллекционеров, но это скорее люди, которые, прежде всего, вкладывают деньги. А я вложил душу, время. А время — это не деньги, время — это жизнь. Я собирал то, что никому не было нужно. Без меня многое бы погибло. Но и я не смог спасти все, потому что это было не востребовано даже детьми эмиграции. Я их часто называю «недостойные дети». Они считают, что этим ценностям нет никакого будущего. А я понял ценность каждой вещи еще 45 лет назад. Мой друг — Евгений Попов, замечательный русский писатель, еще лет десять назад написал статью «Иван Калита из Парижа». Он считает, вполне справедливо, что я собиратель земли русской.
«СП»: — Вы как-то сказали, что стали собирателем, потому что вокруг были рассыпаны сокровища, мимо которых проходили даже профессора-слависты.
— Они не только не замечали, они это демонстративно игнорировали. Я шел против течения, встречался с эмигрантами подпольно во Франции. Это было не положено, противопоказано для карьеры. Я считался белогвардейцем, из-за этого я не стал профессором Сорбонны. Мне запрещали выступать с лекциями о писателях-эмигрантах. Понимаете, за все надо платить. Я заплатил тем, что больше пятнадцати лет был невъездным, запрещенным. А потом их реванш стал моим реваншем. Это закономерно. Я за них пострадал, и когда они триумфально вернулись в Россию со своими книгами, я стал причастным к этому.
«СП»: — Почему вы единственный?
— Это было бесперспективно. Кто-то занимается Толстым и Достоевским, кто-то советской литературой и соцреализмом. До 1990 года во Франции практически никто не изучал русский язык. Разве что дети членов компартии ФКП (Французская коммунистическая партия) или родственники ФКП, вот и все. Еще немножко дети белых эмигрантов и внуки. И были некоторые чудаки, вроде меня, которые хотели читать в подлиннике Достоевского или Толстого. Я — сумасшедший, на юге Франции зараженный любовью к России, которой уже нет.
«СП»: — Как думаете, в Севастополе рассыпано много таких сокровищ, мимо которых проходим мы?
— Я не знаю, я человек посторонний. Я думаю, это не мое дело. Я наблюдатель, в конце концов, гость. В гостях я веду себя аккуратно.
«СП»: — Как вам удалось выучить русский язык в совершенстве?
— Я не изучал русский язык ни в гимназии, ни в лицее, потому что там чудовищно. И в Сорбонне профессора не могли читать даже цитаты из произведения русского писателя. Все из-за страшных для иностранца ударений. Когда в 1963 году я попал в Париж, в Сорбонну, я был ошарашен. Никто не умел говорить по-русски, даже читать по-русски не могли. А у меня волею судьбы были домашние занятия. Будучи пятнадцатилетним мальчишкой, я уже знал стихи Пушкина наизусть. «У Лукоморья дуб зеленый» — первое, что я изучил. Я писал тогда даже по правилам старой орфографии. Моя первая учительница была киевлянка, она мне тогда сказала: «Я хочу из вас сделать русского человека, запомните, чтобы вы никогда не сделали ничего плохого против моей Родины, против великой России».
