Только беспокровные странники обретают Вефиль. Часть вторая

Продолжение. Начало здесь

Книга Е. Домбровской замечательна очень необычной внутренней динамичностью. Здесь нет, как это принято говорить, «экшена» — последовательности каких-то энергичных острых действий. Встречи, разговоры, церковные службы, молитвы, записи, телефонные разговоры… И вместе с тем, книга наполнена необычайной динамикой!

Эту динамику неотвратимо задает духовная проблематика; это динамика духовных перипетий — когда внутреннее напряжение души почти ощутимо гудит всеми своими силовыми линиями полей, в которых взаимопритяжение и взаимоотталкивание полюсов порождают вибрации в самой ткани бытия, а атмосферные разряды искрят и потрескивают на острых твердых гранях очерствевших человеческих душ. Это также динамика повторяющихся продвижений вперед и отступлений, побед и поражений, когда застой вдруг сменяется рывком вперёд, а тот в свою очередь оборачивается чуть не катастрофой и откатом назад — и тогда горизонт будто отодвигается на расстояние полной недосягаемости. Это и динамика взаимодействия миров — когда вдруг раздвигается завеса между ними, прорывается граница, и в человеческие делания вдруг вмешивается таинственное и страшное влияние горних сил, и тогда тень подступающего отчаяния вновь рассеивается, и тихий нетварный свет благодати поселяет в душе надежду.

Повествование следует вектору, четко заданному самой геометрией религиозной проблематики, оперирующей понятиями восхождения, вознесения, движения от земли к небу. Каждая глава при этом содержит собственную драматургию и, оставаясь неразрывно связанной с общим содержанием книги, с генеральной логикой повествования, обладает отдельной ценностью — как рассказ о событиях в их осмыслении, который отражает тот или иной этап церковного пути героини, представленного в целом как непрестанное покаяние, как покаяние в его непрекращающемся становлении: жизнь как покаяние, как обретение сокрушения, — о котором царь-пророк Давид в 50 псалме говорит, что «сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит».

Каждой главе автор предпосылает святоотеческий текст, знаменующий смысловую нагрузку главы. Соответственно заданному вектору, по мере продвижения героини по её пути, раскручивается сильнее и сильнее спираль выпадающих ей скорбей. Самый текст, как кажется, всё более усложняется сообразно обретению героиней большей искушённости в её поприще — и богословской, и опытной. Растет внутреннее напряжение повествования. И общая вертикаль восхождения начинает усложняться по структуре, раскладываться на составляющие. От страха, обид, то и дело испытывающего удары самолюбия — самой несгибаемой в нас составляющей, от чуть ли не отчаяния — к надежде и свету. Между простым и сложным. От частного — к общему. От неискушённости — к ведению. Между миром собственной души — и космической беспредельностью. Все эти вертикали — то параллельные, то переплетающиеся, а то и совпадающие на каком-то отрезке, а потом вновь расходящиеся — и образуют многоаспектный, но в целом линейный — восходящий, или, для кого-то, увы, нисходящий путь.

И только сверхзадача, которую все эти годы решает Анна остается неизменной — меняются лишь её этапы и средства, которые употребляет в своём духовном водительстве Духовник. Задача эта: постепенное, но неуклонное и полное отречение человека от всех предрассудков мира, ото всех его влияний на душу, от любых мнений, самомнений и иллюзий о себе самом, — когда, даже признав в себе некую неисправность, человек тут же ищет самооправданий и «компенсаций» в иных своих свойствах, в якобы положительных чертах личности. Но живая аскетика старца разбивает в прах эти самомнения, обличая в таких поисках потаённое действие уязвлённого самолюбия — обнаружить которое человек в себе самостоятельно, без помощи старца, не может, ибо всё повреждено в потомках Адама, всё искажено, ко всему примешан грех… Не может человек самостоятельно ни очищать себя, ни смирять: он непременно пойдет по ложному пути — оставаясь без духовного водительства опытного наставника.

***

Тема обретения истинного смирения, как органического условия к взысканию и приятию Благодати возникает уже в самом начале повествования и затем растет и ширится, обретая новые смысловые оттенки. Что́ есть смирение, как его обрести, как не спутать с ним всего лишь способность терпения, когда зачастую под готовностью к самоуничижению, к принятию всех выпадающих напастей, скорбей, оскорблений продолжает бурлить ущемлённое самолюбие? Как в стремлении к сокрушению своей самости избежать, например, вот такой опасности:

«Анна уготовилась мужественно искать и побивать … гадов собственного сердца. Но стремление к катарсису, к очищению оттеснялись другими, привычными желаниями и более всего самолюбивой надеждой — причем от самой себя утаённой! — сохранить в трудных условиях собственное достоинство, «хорошую мину», не оказаться внизу: негодным, униженным, бестолковым, откровенно страстным и эгоистичным или еще каким-то видом крайне ветхого человека«?

Вот из постижений таких тончайших различений, суть которых раскрывается лишь в процессе непрестанной и зачастую крайне болезненной работы над собой, в обретении драгоценного опыта своею кровью, истекающей из сердца, и состоит путь подвижника. Духовник проводит героиню по пути сердечного сокрушения, в котором она должна была избавиться, преодолеть в себе не только бесспорные и явно предосудительные свойстве падшего человеческого естества как самолюбие и обидчивость — всего того, что составляет содержание аскетического термина «самость», — но и поставить в ничто свои, казалось бы, и несомненные достоинства — и даже такие нейтральные, казалось бы, в духовном смысле качества, как профессиональное мастерство, привычку к возможно лучшему исполнению работы… Иногда читателю кажется, что Духовник переступает грань жестокосердия, что он уже чуть ли не издевается над Анной… Невольно примеряя перипетии, происходящие с героиней на себя, восклицаешь: «…Кто же может спастись?» (Мк.10:26). Потому что снова и снова уверяешься, что если кто-то и может, то точно не ты… И дорога, та единственная, узкая, извилистая, ухабистая дорога сквозь буреломы и завалы в собственной душе представляется непосильной…

Всякий раз кажется, что не осталось уже такого испытания духа, такого «болевого приема», который бы не выпал на долю Анны — в непостижном иногда простому смертному педагогическом комплексе Духовника. Отрекись от всего, от всякого имения: статуса, почестей, профессии — ладно, сделано. Но оказывается, что это имение — внешнее. Что отречься от него оказалось сравнительно легко потому, что лёгкостью этой человек обязан зачастую естественным своим чертам: нетрудно презреть почести, если ты и так не честолюбец. В этом ты по-настоящему не отрекаешься от действительно своего — ты отвергаешь то, что тебе и так чуждо. Например, можно легко отказаться от профессии — как от деятельности. Но куда сложнее отринуть профессионализм — как твою личную черту, результат синтеза твоего таланта, трудолюбия и приверженности к завершённости, к идеальному исполнению! Если человек обладает здравым смыслом, он всё равно не сможет закрывать глаза на свои достоинства такого рода: он может невысоко их ценить, может говорить себе, что это не его заслуга, что Бог дал, что учителя помогли — но ведь отрицать само их наличие было бы лицемерием. И когда его коробит не от того, что ему не досталось формальных похвал, а потому, что кто-то презрел, испортил, загубил прекрасно выполненную им работу, да еще и общественно и духовно полезную — против этого восстает всё его естество. Та его часть, без которой не станет тебя самого. Что же делать?

«Ну и умри!» — слышим мы, казалось бы, немилостивый до жестокости совет Духовника еще из ранних встреч его с Анной. Немыслимо? Наверное, да. Но ведь и необходимо! «…Если весь пойдет за Господом Христом, весь без остатка», — читаем мы в эпиграфе к одной из глав слова прп. Иустина (Поповича). Весь без остатка — значит до смерти, и смерти крестной. Каков бы ни был этот крест, и даже если смерть подразумевается в аскетическом смысле слова: умри в самом своём, подлинно своём — в том, что есть часть твоего Я. Тем более, в смысле самом прямом — например, когда угроза страшного недуга возникает на жизненном горизонте Анны, таком мрачном и близком… И в этот момент, когда человек с криком и слезами души (всё же человек!) предается тому страшному, что попускает ему Господь, отдает себя на волю и милость Божию совершенно и безусловно, — только тогда мир и покой Его благодатию возвращается к нему, и сумрачный лес сменяется, пусть и на время светлой залитой солнцем Его любви рощу. Поскольку: «…Иисус, воззрев на них, говорит: человекам это невозможно, но не Богу, ибо всё возможно Богу» (Мк.10:27).

Хотелось бы привести одну цитату из главы «Дыхание пространств»:

«Теперь, когда наконец угомонился и затих больной и вечно хлопочущий о чем-то пустом, ложном и болезненно-уродливом человеческий мир, вечно юная и действительно непорочная природа (во всём, во всём виноват был только человек!) могла свободно и незаблудно вознести Создателю свою молитву. Анна, открытая всем сердцем этому говорящему безмолвию, чувствовала себя свидетелем и соучастником потрясающего действа. Всё дышало Богом, говорило о иной жизни: о той, забытой, в раю, когда и Адам еще был непорочен и свободен, ибо безгрешен, и о другой — будущей жизни, о той «беспредельной воде», которой не может не жаждать в глубинах своих даже самая оглохшая человеческая душа.

И теперь всё вокруг дышало не этим, а иным, недосягаемым заветным миром, томя сердце, напоминая ему о приближающемся конце и грядущем переходе в неизведанное, уму человеческому непостижимое и неотвратимое…"

Думается, что такие тексты рождаются только в необычайно возвышенном состоянии духа. Высокая поэтика этих и многих других строк в повествовании, псальмическая вдохновенность авторского слога, когда повествование Писания и истины отеческого богословия образуют, кажется, недосягаемый по совершенству, поразительный по воздействию, подлинно космический текст, вынуждают видеть в этом отрывке прикосновение к душе автора горних энергий, питающих его вдохновенное перо!

А затем, с магистрали горнего созерцания автор переступает на соседнюю линию — и мы возвращаемся в мир души героини. Где становимся свидетелями удивительного откровения — посредством которого героиню будто на лифте обрушивают куда-то в район первых этажей. И рассказ о награждении Анны во сне шутовским колпаком вместо чаемого монашеского апостольника заставляет сжиматься сердце… Неужели это новое унижение?

Но духовная вертикаль причудлива и своеобычна — и иногда, чем ниже опускаешься, тем выше оказываешься: главное — понимать линии и не путаться в лифтах, ведь «Что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк.16:15). И, увы, наоборот… Потому-то, опускаясь к остановке на этаже скромного, гонимого сильными мира сего пастушка Давида, можно оказаться на высокой площадке — залитой светом надежды, любви — и примирения…

***

Рассказ завершается подлинным катарсисом, в котором слезы означают не скорбь и отчаяние, а радость от нашей собственной сокрушённости, или хотя бы радость сопереживания героине в её столь тяжким трудом приобретённом утешении — которого у ней уже никому не отнять: утешения несокрушимой веры, упования на милость Божию, радости ощущения всеприсутствия Господа в самых заброшенных казалось бы уголках и самых заурядных явлениях жизни, счастья трудиться над собственной душой — как над участком земли, неподатливым и суровым, — но однажды благодарно отзывающимся на усилия человеческих рук и сердца. Трудиться — уже вооружённой непростой и тяжело давшейся наукой, переданной Духовником — в том драматическом, растянувшемся на годы и годы уроке стяжания Духа — а значит, предназначения всей жизни человека! — которому автор «Весны души» позволила нам быть причастным. И мы верим, что только в состоянии такой добровольной беспокровности, в самом тёмном и холодном и жалком пристанище, за которое подвижник благодарит Бога, может возсиять для него свет Вефиля, — «Дома Божьего» — а узкая и трудная тропа к Богу однажды обернется лестницей, на которой ангелы будут сопровождать и защищать его душу…