Бунин, которого мы теряем

Часть первая.

---

С катаевской «Травой забвения» всё очень интересно обстоит. С одной стороны, это, на мой взгляд, лучшие мемуары о Бунине по изобразительной силе, по глубине понимания и раскрытия Бунина как художника. С другой стороны, именно Катаев создал некоторые стереотипы о Бунине, которые живы до сих пор. Дмитрий Быков пишет об искажённом предсмертным ужасом лице Бунина. В воспоминаниях Веры Николаевны Муромцевой-Буниной и других людей, ставших свидетелями смерти Ивана Алексеевича, ничего нет о предсмертном ужасе. И посмертном тоже. Лечащий врач Бунина Владимир Зёрнов, один из немногих, кто видел лицо покойного вот что пишет: «Для меня она приоткрыла платок с лица покойника, и я в последний раз увидел красивое лицо, ставшее вдруг чужим и спокойным…» Этого ужаса, скорее всего, не существовало в природе, это вымышленный ужас.

Нет сомнений, что Быков черпает сведения из «Травы забвения», игнорируя другие источники. У Захара Прилепина есть любопытный текст о Горьком «Нескончаемо горькая песня», в нём присутствуют строки: «Бунин делал вид, что не желает быть как Горький, но все знали, что если в присутствии Бунина шепотом сказать „Горький“, Бунин обязательно что-то сломает: перо, секретер, патефон, айфон». Бунин Горькому завидовал что ли, или подражал? Да ну! Мне кажется, и в этом случае катаевская «Трава забвения», где сказано, что Бунин страдал от недостатка признания своего писательского таланта, ввела писателя Захара Прилепина в заблуждение. На самом деле всё было не совсем так.

Горький ставил талант Бунина несравненно выше своего. И раз десять повторил об этом на разные лады, в разных ситуациях, различным своим корреспондентам и при множестве свидетелей. И ещё Горький писал, что после смерти Толстого и Чехова очевидно, что писателем номер один в России является Бунин. Но то, что для Горького было очевидным фактом, не было таковым для читающей публики. Страна была уже покорена новыми стилями и течениями, символизмом, например, к которому Бунин относился враждебно. Новые стили и течения отвечали Бунину взаимностью. Получается, что Катаев особенно и не искажал истины своим утверждением о недооценённости. Но кем всё-таки был недооценён талант Ивана Бунина? Он действительно не обладал литературным авторитетом Толстого и Чехова у читателей предреволюционной России, и даже в поздних преднобелевских записях в дневниках сетовал на отсутствие признания у читателей. Но в кругу литераторов он был признанным авторитетом.

Не только Горький считал Бунина писателем номер один в России в предреволюционное десятилетие. Чехов застал одну двадцатую или одну пятидесятую из бунинских шедевров, но, по словам сестры Чехова Марии Павловны, Антон Павлович ни к кому из писателей не относился с такой нежностью и любовью, как к молодому Букишону. Лев Толстой удостоил сына своего крымского товарища упоминанием, да ещё каким: «…так написано, что и Тургенев не написал бы так, а уж обо мне и говорить нечего…». Дальше правда Толстой ругает Бунина за бессодержательность и мелкотемье. Но столь высокими оценками художественного мастерства Толстой не разбрасывался, это стоит отметить. Бунину на тот момент было чуть за тридцать, подавляющее большинство его лучших произведений ещё не были написаны. Достаточно вспомнить, что он стал самым молодым почётным академиком по разряду изящной словесности Императорской академии наук, что ему были присуждены две Пушкинские премии. Ведь это маститые писатели того времени, чьи имена хорошо знакомы нам сегодня, присуждали премии и удостаивали званием.

Можно вспомнить и то, что Сергей Есенин на граммофонную пластинку записал несколько своих стихотворений и одно единственное не своё — стихотворение Ивана Бунина «Одиночество»: «Что ж! Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить». Вряд ли Сергею Александровичу вздумалось бы декламировать стихотворение поэта, к которому он был равнодушен.

Вернёмся к богатству и разнообразию сюжетов писателя Ивана Бунина. Рассказ «Господин из Сан-Франциско», о котором Дмитрий Быков изрёк НЛПшное колдовское заклинание, что исчезающе малы шансы, что молодое поколение будет его читать, по сути является памфлетом о бессмысленности и ничтожности буржуазного накопительства. Если кто-то помнит предсмертный, подлинно толстовский крик души Стива Джобса, что часы нужны для того, чтобы знать, который час, а не для понтов, что он, Стив, сделался марионеткой наживы, и отдал этому свою жизнь, а жизнь следовало посвятить любви, то он согласится со мной, что рассказ «Господин из Сан-Франциско» как раз о Стиве Джобсе и о его крике души. То есть, рассказ, написанный более ста лет назад, актуален и сегодня, и даже более актуален, чем в год написания.

Именно сегодня, когда изо всех утюгов и электрочайников нас призывают молиться золотому тельцу по имени Бентли или 15-й айфон, когда на почве имущественного расслоения кто-то начинает уже рыть сословную траншею, грозящую снова превратиться в пропасть, от которой мы избавились сто лет назад. Не надо, пожалуйста, записывать Ивана Бунина в певцы буржуазных и капиталистических ценностей, он пел ровно о противоположном. И это не единичный случай. В тех же «Братьях» речь идёт о социальном неравенстве и об эксплуатации человека человеком. Есть у И.А. Бунина антибуржуазный, антимещанский, антистежательский рассказ «Хорошая жизнь». Есть рассказ «Игнат», повествующий, в том числе, о мерзости и преступности аморального накопительства и корыстолюбия. Читателю, знакомому с «антибуржуазными» произведениями Ивана Бунина, не кажется дружба последнего с Максимом Горьким в предреволюционные годы чем-то необъяснимым и неестественным. А ведь Бунина сегодня кто-то даже пытается обвинить в неискренности и лицемерии по отношению к Горькому.

А ещё у Ивана Бунина есть совершенно потрясающий текст «Записная книжка» (Париж, 20-III), в сокращённом виде — это рассказ «Третий класс», о британском империализме, вернее даже, британском менталитете. Это рассказ, в котором описаны английские джентльмены начала века, как они есть, без прикрас, с их презрительным, пренебрежительным отношением к русскому человеку, вернее к неджентльмену вообще, даже если он одет в европейский костюм, расистское и нацистское отношение к египтянам, тамилам, сингалезцам, ко всякому «цветному», всякому «презренному» дикарю. После лавины информации об англо-саксонской «Большой игре», прочих происках, дипломатических играх и интригах, бунинский текст 20-го года приобретает сегодня актуальность и превращается в важный документ, объясняющий суть того времени и движущие силы происходивших тогда событий. Бунин был не только мастером художественного слова. Он не только ненавидел большевиков и делился своею ненавистью. Его наследие велико и разнообразно.

Мы подошли к творчеству И.А. Бунина периода его первых лет эмиграции. В этот период Иван Алексеевич поменял свои политические взгляды, трансформировалось его мировоззрение. Именно этого Бунина тридцать постсоветских лет несут как знамя, как хоругвь, используют в своих идеологических и политических целях либералы постсоветской России, пренебрегая Буниным — русским писателем. Это как раз тот самый Бунин, с которым никогда не примирятся Захар Прилепин и Алексей Колобродов. Именно их реплики побудили меня написать этот текст. Как я понимаю, Захар и Алексей никогда не примут белую эмигрантскую правду Бунина, в том числе, и из-за того, что слепое некритичное принятие этой правды кем-то из читателей угрожало и продолжает угрожать литературному наследию Сергея Есенина, Владимира Маяковского, обесценивало и может продолжить обесценивать главный роман о гражданской войне — роман Михаила Шолохова «Тихий Дон», книгу Исаака Бабеля «Конармия» и даже роман Н.Островского «Как закалялась сталь», о которой Иван Бунин ни слова не сказал. Они, Захар и Алексей, как я это понимаю, преследуют ровно те же цели в отношении творчества Сергея Есенина и Владимира Маяковского, что и я этой статьёй в отношении творческого наследия Ивана Бунина.

Прямолинейность мышления читателей, упомянутая мной (Захар в «Уроках русского» о ней постоянно говорит) действительно даёт повод для опасений. У немалого числа обывателей мышление работает, как первоначальные языки компьютерного программирования: если не ноль, то единица. Если не белое, то чёрное. Если не свет, то полный мрак. Если не свой, значит чужой. Свой — прекрасный, чужой — полный урод. Свой — праведный и правоверный, чужой — еретик, которого нужно сжечь. При таком подходе, если бунинскую правду «Окаянных дней» принять за единицу, то не только стихи Есенина, но и «Как закалялась сталь» и даже «Они сражались за Родину» превращаются в ноль, потому что не за что уже сражаться, настоящая Россия — это та, которую мы потеряли.

Для меня было большим удивлением, даже потрясением, что в своё время пришлось общаться с людьми, непоколебимыми в убеждении, что с 1917 года в России ничего хорошего не было, вообще её не было, на её месте была и есть чёрная дыра. И эти люди, к слову сказать, как-то существующие внутри этой чёрной дыры, цитировали Ивана Бунина. Но Бунин же не виноват, что иногда очень глупые люди приходят к выводу, что у них есть убеждения, и начинают свои убеждения нести в массы с яростью, почёрпнутой из окопных «Окаянных дней». И эти господа с убеждениями не хотят понимать, что правда «Окаянных дней» — это правда братоубийственной войны, на которой гимназистов по гаражам расстреливали и живого человека в паровозную топку кидали. У нас сейчас нет такой войны, но большой пожар может разгореться и от искры.

Мировоззрение же самого Ивана Бунина в эмиграции — это не отлитый из бронзы монумент. Категорически неверным будет утверждение: «Иван Бунин в эмиграции яростно ругал большевиков». Правильно будет сказать: «в 1924 году в эмиграции Иван Бунин яростно ругал большевиков». То есть без указания дат некорректно цитировать пламенные речи Бунина. В начале — в середине 20-х годов он нападал, притом яростно. К концу 20-х годов антибольшевистские памфлеты сошли на нет. Написанное им через несколько лет в художественных произведениях касается, в основном, мирного, далёкого, и прекрасного, как сон, дореволюционного прошлого России. Беспросветная собственная нужда в отрочестве и в юности, обноски на три размера больше, которые приходилось донашивать за братьями, тюремный срок брата-революционера — всё это казалось из парижской эмиграции милыми мелочами.

Быков всё-таки правильно заметил, что Бунин по кусочкам собирал своё разбитое прошлое и пытался всё воссоздать, вернуть в первозданное состояние хотя бы на страницах художественных произведений. В конце 20-х, в 30-е, в начале 40-х так оно и было. В тот период публичные яростные нападки прекратились, но надежду на то, что русская эмиграция сохранит уникальный русский код для потомков, Бунин, думаю, продолжал лелеять. А в конце войны в 44-ом Иван Бунин пишет своё «Хождение по мукам» — восхитительный рассказ «Холодная осень». Это рассказ ведь не только о: «…ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне», не только о: «…ваше сиятельство, как ваши обстоятельства», но и о том, что уже дети русских эмигрантов, не говоря о внуках, становятся совсем равнодушными к России и холёными ручками с золотыми ноготочками упаковывают изящные французские коробочки блестящими ленточками. И стало предельно понятно, что русский код вне России никому не нужен. После этого были у Бунина многочасовые встречи и с советским послом, и с поэтом Симоновым, и прилюдная здравица полководцу Сталину, и заступничество за возвращенцев, и слова о том, что на коленях готов ползти. Вера Николаевна Муромцева-Бунина писала, что Иван Алексеевич из любопытства с послом встречался. Что-то не верю. В тридцатые настойчиво приглашали, не встречался. Не настолько любопытен был? С возрастом пришло?

Кстати, со Сталиным тоже всё не просто. В дневнике в октябре 1933 года Иван Алексеевич записывает: «проснулся оч. рано, мучась определением почерка подписи под какой-то открыткой ко мне: Сталин». Нет оснований сомневаться в том, что такая открытка действительно была послана Сталиным Бунину. Что это было вообще? Зачем посылать открытку человеку, который тебя и твоих товарищей иродами и мясниками называл, проклинал на тысячу лет вперёд и крыл последними словами? Можно найти и придумать множество различных ответов и объяснений. Однозначно то, что для Сталина единица не исключала ноль. Думаю, это был поступок того же порядка, что и многократные посещения Сталиным спектакля «Дни Турбиных». И примечательно то, что Бунин вполоборота повернулся и к Советской России, и к советскому руководству в лице посла после державного разворота в советской идеологии и отхода от идеологии космополитической, и, конечно, после великого спасения России — победы в Великой Отечественной.

После осознания Иваном Алексеевичем того, что между Россией 1612, 1812 и 1945 года по сути нет разницы, после осознания того, что Россия — она одна, и она продолжает жить, причём не только в сердце эмигранта, но и на обширном географическом пространстве. Я пишу «Россия», потому что для Бунина существовала только Россия, пусть официально наша страна называлась тогда СССР.

Было ли возможно окончательное примирения семидесятипятилетнего Ивана Бунина с советской действительностью? Скорее всего, нет. В августе 1941 года Бунин пишет, что испытал возврат ненависти к большевизму, читая вторую часть «Тихого Дона». Потом нечто подобное он повторяет в дневнике позже ещё несколько раз, но как-то вяло, почти по инерции. Можно сделать вывод, что ненависть была забыта, загнана в подкорку, но подробности о гражданской войне, например, снова возвращали эту ненависть. За неделю до записи о «Тихом Доне» Бунин сравнивает в дневниках угрожающее положение дел под Москвой в августе 1941 с событиями 1812 года, описанными у Толстого в «Войне и Мире». В одной послевоенной записи он сетует, что мы слишком быстро всё простили большевикам. Бесспорно «мы» — это «я». Это он себя корит за то, что почти примирился со своим врагом. В общем всё сложно у него. С одной стороны, Советская Россия в Великой Отечественной — правопреемница и наследница России 1812 года, с другой стороны большевистское настоящее России продолжало оставаться для Бунина неприемлемым. Он предпочёл быть до конца дней сторонним наблюдателем. Хотел бы примириться, но уже не мог. Не мог себя переделать. А за возвращенцев радовался, что они смогли.

О военных событиях зашла речь. Отвечу на реплику уважаемого ветерана Владимира Сергеевича Бушина о коллаборационизме И.А. Бунина. Ошибается Владимир Сергеевич, ну очевидно же. Вот Бунин записывает в дневнике за пару месяцев до начала Великой Отечественной: «12. IV. 41. Австрия, Чехия, Польша, Норвегия, Дания, Голландия, Бельгия, Люксембург, Франция, теперь на очереди Сербия и Греция — если Германия победит, что с ней будет при той ненависти, которой будут одержимы к ней все эти страны? А если не победит, то дальше и думать страшно за немецкий народ». В 42-м Бунин снова записывает, что если немцы победят, то будут ненавидимы всем миром. Во время Сталинградской битвы в том же году Бунин пишет: «Только сумасш. кретин может думать, что он будет царствовать над Амер., Браз., Норвегией, Францией, Бельгией, Голл. Данией, Польшей, Чехией, Австрией, Сербией, Албанией, Россией, Китаем — 16 странами, из которых все, не считая евреев, ненавидят Германию и будут ее ненавидеть небывалой ненавистью чуть не столетие». Общеизвестно — от приёмника не отходил, на карте помечал:

- Взята Одесса. Радуюсь. Как все перевернулось!

А о крестовом походе на коммунизм в первый день войны — это стариковская ворчливая насмешка:

— Я же двадцать лет назад всех в этот крестовый поход звал, почему вы, лицемеры, тогда не пошли?

Это, на самом деле, очень неприятная для меня бунинская реплика. Но это всего лишь ворчание несчастного, гонимого, лишенного Родины старика. Это слова. Были и поступки. Раздача Буниным чуть ли не за год всей Нобелевской премии нуждающимся, с тем, чтобы вернуться к привычной бедности, а позже и к жестокой нужде, — общеизвестный факт. Ну, хорошо, хорошо. На себя и свою семью он премию тоже тратил, не только раздавал. А вообще, в истории Нобелевской премии был ещё хотя бы один такой лауреат-альтруист интересно? Во время войны Бунин, в отличие от некоторых отпрысков древних аристократических родов России и семьи Романовых, никаких дел не хотел иметь не только с германскими властями, но и с марионеточными французскими. В полной нищете жил, но ничего не публиковал под оккупантами. Восемь или девять евреев спас в разное время в годы фашистской оккупации от газовой камеры, укрывая у себя на вилле.

За укрывательство фашисты вообще-то наказывали. В дневниках он о своих этих поступках не упоминал. Разве что какое-нибудь очередное стариковское ворчание свидетельствует об этом подвиге, что-то вроде: «Цакни просит помочь по-родственному, а какой я ему родственник» или что-то подобное. А за двадцать с небольшим лет до этого он ненавистного ему большевика не сдал. Такой случай, кажется не единственный, произошел в Одессе в промежутке между двумя приходами красных, при белых. С каким-то скрывающимся комиссаром Иван Алексеевич случайно столкнулся на улице и сделал вид, что не узнал. Тому при обнаружении верный расстрел грозил. Думаю, что это у И.А. Бунина что-то по толстовской линии сработало, непротивление злу там и всё такое. А может, именно непротивление и направило пар в язвительные ядовитые высказывания? Непротивлением русское просвещённое общество серьёзно было заражено. В начале 20-х И. Бунин, А. Толстой, И.Шмелёв и кто-то из аристократов обсуждали необходимость противления злу насилием. Поздно уже господа, уже Крым не ваш.

Алексей Колобродов Ивана Бунина в своей книге «Вежливый герой» в связи с фильмами Никиты Михалкова упомянул. В замечательных самых первых «Утомлённых солнцем» генерал Котов у своего тестя, которого Вячеслав Тихонов сыграл, спрашивает:

— Если такая прекрасная была империя, что ж вы её не защитили и не сохранили?

Да, они не сохранили. Не смогли.

А была ли вообще правда «Окаянных дней» правдой? Была, бесспорно. Но это была правда трёх миллионов эмигрантов, сотен тысяч погибших белых воинов, трёх, пяти, да пусть даже десяти миллионов человек, оставшихся в Советском Союзе после гражданской войны. Но это была пораженческая правда подавляющего меньшинства. А правда 140 миллионов жителей страны, охваченной гражданской войной, плебеев, черни, крестьян лапотных, была описана в «Конармии» и в «Тихом Доне». Это данность и факт. С этим не поспоришь. Это и моя плебейская правда тоже, моих дедов плебейская правда. И мне моё плебейство, упомянутое Буниным, не жмёт и не давит. Мне с ним хорошо и комфортно. Я его, простите за пафос, с маршалами Великой Победы делю, и с Гагариным, и с теми, кто отправил в космос Гагарина, и с советскими писателями и композиторами тоже. В общем со всеми теми, о чьих прадедах шутил молодой Тютчев. С другой стороны, какие же из космонавтов и маршалов плебеи? Это — новая аристократия. Всё очень быстро меняется.

Нужно отметить, что мне неприятно было читать в «Окаянных днях» и про плебеев, и про азиатские рожи, и про прочих дикарей. Ведь это о моих предках — бедноте и работягах в бунинском памфлете идёт речь. В дореволюционных произведениях самого И.А. Бунина имеется множество ответов на вопрос, почему друзья детства и добрые соседи — русские крестьяне сделались вдруг гонителями и врагами для представителей дворянского сословия. «В те зимние ночи, когда Митя, среди говора, дыма и хлопанья пивных пробок, до хрипоты спорил или пел… Мишка шел с обозом в город…» «Вести с родины». «Прадеда Красовых, прозванного на дворне Цыганом, затравил борзыми барин Дурново. … Дурново приказал вывести Цыгана в поле, за Дурновку, и посадить на бугре. Сам же выехал со сворой и крикнул: „Ату его!“ Цыган, сидевший в оцепенении, кинулся бежать. А бегать от борзых не следует». «Деревня». Сам Иван Алексеевич Бунин не раз рассказывал о том, что в его семье, в доме его отца, даже во времена крепостничества никого не наказывали. У В.Н. Муромцевой-Буниной в «Жизни Бунина» есть упоминание об этом.

Что эти воспоминания Ивана Алексеевича означают? Не желание ли это отмежеваться от крепостников-салтычих и от тех, кто выводил своих соплеменников и единоверцев на рабовладельческое торжище, о чём сказано, к примеру, у И.С. Тургенева в «Записках охотника»? Желание отмежеваться, безусловно, у Бунина присутствовало. Думаю, что и чувство вины за крепостничество подспудно сохранялось в его сознании, как и в сознании тысяч дворян, современников Ивана Бунина. Ему хотелось верить, что само осознание факта угнетения крестьян, работа по устранению угнетения — это заслуга, которая решает межклассовый, межсословный конфликт. Но одно лишь осознание проблемы не было её решением, к сожалению. Крестьяне, судя по всему, не торопились забывать о десятилетиях и столетиях угнетения их предков и прощать обидчиков. Когда появилась возможность, они решили поквитаться. Дворяне не хотели мириться с тем, что их дома и владения жгут, что в них стреляют, их близким угрожают расправой вчерашние добрые соседи. Произошло то, что произошло. Ненависть порождала ещё большую ненависть. Пролитая кровь провоцировала новое, ещё большее кровопролитие.

«Окаянные дни» — это отражение той взаимной ненависти. Советский писатель А.С. Серафимович в декабре 1917 года восклицает: «Но как же могло случиться, что представители русской литературы, так бережно, так любовно писавшие о мужике, о рабочем, о солдате, очутились — по одной стороне пропасти, а эти самые мужики, рабочие и солдаты — по другую? Как могло случиться, что Ив. Бунин, так тонко, так художественно писавший мужика, очутился по одну сторону пропасти, а эти самые мужики его по другую?». Как-то случилось.

Но, однако, моя родовая, кровная единица «Тихого Дона» не делает нулём «Окаянные дни» Бунина, потому что они являются не личной его правдой, а ещё и правдой внуков и правнуков Пушкина, детей и внуков Льва Толстого, которые стоя аплодировали со слезами на глазах в феврале 1924 года в Париже Бунину, когда тот читал свой доклад «Миссия русской эмиграции». Кто-то из них не присутствовал. Если бы присутствовал, обязательно бы аплодировал, непременно стоя и со слезами на глазах. У нас Бунин в литературе один за всю ушедшую эпоху отдувается. Он в литературе, Николай II в политике. А между тем это была эпоха и Пушкина, и Лермонтова, и Тютчева, и декабристов, и героев войны 1812 года, и Суворова, и Петра Великого, и Екатерины Великой. Если выкинем Бунина за грехи, их всех остальных тоже нужно выкидывать, у всех барские прегрешения найдутся. Не у них, так у отцов. На исходе XIX-го века в гостях у Чехова в Ялте Горький в первый день знакомства говорил Бунину:

— Вы же последний писатель от дворянства, той культуры, которая дала миру Пушкина и Толстого!

Вот Бунин и хлебнул впоследствии за своё происхождение, за всё дворянство, за всё своё сословие. Неотделим он от них от всех. Плоть от плоти толстовский и пушкинский. И, по большому счёту, Бунин не кардинально своё мировоззрение поменял после революции. О Герцене, которого разбудили декабристы, а он народников, даже в первые годы эмиграции Бунин отзывается комплементарно, как о человеке своего круга и духа, как бы давая нам понять:

- Вот если бы мы, Герцены, Толстые, Бунины меняли нашу страну, избавляли её от царского гнёта и деспотизма, вот тогда было бы всё хорошо и правильно.

Но их оттеснили. Страну меняли другие.

У нас есть замечательная литература ХХ века: и лейтенанты, и деревенщики, и не только. Русская и советская литература ХХ века, безо всякого преувеличения, взросла на почве литературы века XIX. Писатели ХХ века среди своих учителей, любимых своих писателей, в подавляющем большинстве случаев тех дворян минувшего века называли и называют — Толстого, Пушкина, Лермонтова. Юрий Бондарев среди любимых Бунина назвал. Порадовало. И Катаев, и Паустовский, и Пришвин называли Бунина. Это предсказуемо. Варлам Шаламов за любовь к Бунину дополнительный многолетний колымский срок получил. Захар Прилепин, который в сегодняшней литературе больше чем поэт, Валентина Катаева своим учителем называет. Ну, значит, Иван Бунин Захару Прилепину литературным крёстным дедушкой приходится, ведь для Валентина Петровича Катаева именно Иван Алексеевич Бунин был любимым учителем. Так и есть. И.А. Бунин — наш, всенародный. Классик. Не чужой он и не чуждый. Скоро юбилей. Готовимся. Читаем Бунина.